«Господи́н Проха́рчин» — рассказ Фёдора Достоевского, опубликованный в 1846 году в десятом номере журнала Андрея Краевского «Отечественные записки»^[1].

Замысел произведения

Самый ранний вариант рассказа «Господин Прохарчин» назывался «Повесть об уничтоженных канцеляриях». Работа над ним началась в апреле 1846 года и продолжалась всё лето. Написание произведения, по словам автора, происходило трудно, без «родника вдохновения, выбивающегося прямо из души». В первой половине сентября рассказ попал в цензурный комитет и вышел оттуда весьма искалеченным. По словам Достоевского, беспокойство цензурного ведомства вызвало описание чиновничества: «„Прохарчин“ страшно обезображен в известном месте. Эти господа известного места запретили даже слово чиновник, и Бог знает из-за чего — уж и так всё было слишком невинное — и вычеркнули его во всех местах. Всё живое исчезло. Остался только скелет того, что я читал тебе. Отступаюсь от своей повести»^[2].

Несмотря на то, что авторской рукописи произведения или корректурных листов не сохранилось, по предположению Иннокентия Анненского, ситуацию удалось несколько исправить, и слово чиновник в печатном варианте присутствует в нескольких местах. Вера Нечаева сообщила, что идея главного персонажа рассказа могла быть навеяна заметкой «Необыкновенная скупость» в газете «Северная пчела», № 129, 9 июня 1844 года: некий коллежский секретарь Н. Бровкин, нанимавший, как и Прохарчин, за пять рублей ассигнациями «весьма тесный уголок у солдатки», кормившийся «куском хлеба, с редькой или луком, и стаканом воды», умерший от недоедания, оставил после себя в тюфяке 1035 рублей серебром. Позднее другие сообщения из газет были переданы Достоевским в фельетоне «Петербургские сновидения в стихах и в прозе» (1861 г.): чиновник Соловьев снимал грязный угол за ширмой и накопил 169 022 рубля кредитными билетами, найденными после его смерти. Два подобных эпизода описаны в позднем романе «Подросток»^[1].

Исследователи Достоевского отмечают, что образ «нового Гарпагона» или «нового Плюшкина» был разработан и углублён в соответствии с другими типажами мировой литературы: Скупой рыцарь Александра Пушкина, Отец Горио и папаша Гранде из романа Оноре де Бальзака. Фамилия Прохарчин образована от слова «харчи» и иронически намекает на горькую участь Прохарчина — «прохарчился», то есть довёл себя недоеданием до болезни. В то же время фамилия содержит в себе скрытую аллюзию, восходящую к гоголевскому персонажу Поприщину, у которого также «ум зашёл за разум». В рассказе рефреном повторяется фраза «Прохарчин мудрец!», которая, как это часто случается в рассказах Достоевского, является ключевой к пониманию образа главного персонажа^[1].

Сюжет

Бедный, забитый чиновник Семён Иванович Прохарчин снимал угол в квартире хозяйки Устиньи Фёдоровны за пять рублей в месяц, в то время как с других жильцов-чиновников Устинья Фёдоровна брала вдвое дороже. Острые на язык молодые жильцы называли Прохарчина хозяйкиным «фаворитом» и не упускали возможности зло подшутить над своим пожилым, холостым и донельзя странным соседом. Главное, что вызывало их неприязнь, была скаредность Прохарчина. Его несговорчивость и необщительность также невыгодно выделяли его из круга жильцов-чиновников, любивших своё свободное время посвятить преферансу и тому подобным «шипучим мгновениям жизни». В отместку беззаботные молодые люди решили невинно покуражиться над стариком: в его присутствии они начали периодически рассказывать невероятные новости о грядущих неприятных изменениях в чиновничьей жизни: экзаменах для всех служащих в канцеляриях, повышение для женатых чиновников, обучение неженатых танцам и светским манерам за счёт самих чиновников.

Умственно недалёкий Семён Иванович не знал, чему верить, и опасаясь за своё непрочное и необеспеченное существование, совсем потерял рассудок от этих небылиц. Будучи малообщительным, он не стал советоваться с сослуживцами по департаменту, а обратился прямо к столоначальнику Демиду Васильевичу. Странная выходка Прохарчина дошла, наконец, до самого руководителя департамента. Потерявший последний рассудок, Прохарчин перестал появляться на службе, не приходил он и домой. Его поиски привели к тому, что он был найден в неприличной компании «попрошайки-пьянчужки» Зимовейкина и Ремнёва-товарища. Зимовейкин был изгнан в своё время из одной канцелярии, а вслед за этим была упразднена и сама канцелярия. Страх за своё шаткое положение, опасение того, что и его канцелярию могут также «упразднить», довершили своё дело: Прохарчин слёг, никакие резоны соседей больше его не вразумляли, он впал в беспамятство и вскоре умер.

Ожидавшие его кончины Ремнёв и Зимовейкин вытаскивают из-под трупа тюфяк и вскрывают его, но за этим занятием их застигают жильцы Устиньи Фёдоровны, которые заявляют о происшедшем в полицию. В результате из тюфяка несчастного чиновника, оказавшегося «капиталистом», полиция извлекла 2497 рублей 50 копеек. Таким образом, в рассказе переплелись две сюжетные линии: изображение быта мелкого чиновничества и изображение бедного чиновника-скупца, откладывающего последние гроши на чёрный день в попытке защитить своё без того зыбкое положение в непрочном мире, где его в любой момент могут уволить, либо упразднить ту канцелярию, в которой он числится и получает жалованье. Проблема бытия «маленького человека» в условиях надвигающихся со всех сторон роковых опасностей в виде экзаменов, сдачи в солдаты, лишения работы и голода весьма волновала молодого писателя, поскольку к этому времени разрешение всего комплекса социально-психологических проблем Достоевский видел в утопическом социализме образца 1840-х годов^[1].

Иннокентий Анненский пишет о «фантазии гениального юноши, поклонника Жорж Санд и Виктора Гюго, который только что с радостью вкусил запретного плода социализма, и притом не столько доктрины, сколько именно поэзии, утопии социализма». Сюжет базировался на широко бытовавшей в обиходе сентенции, приписываемой Николаю I, о том, что его государственная система основана на правлении 5000 столоначальников. Следовательно, нелепая мысль Прохарчина о предполагаемом закрытии канцелярии действительно могла содержать в себе крамолу: сомнение в незыблемости внешне прочного николаевского порядка. В этом смысл гипертрофированного страха Прохарчина перед неизвестностью, спровоцированной собственным нездоровым «вольнодумством» и объяснение придирчивости цензуры к якобы невинному рассказу^[1].

Критические отзывы

Достоевский писал брату Михаилу о положительных устных отзывах о рассказе «Господин Прохарчин», однако печатные суждения были, скорее, негативными. Отрицательным был отзыв Виссариона Белинского: «Сколько нам кажется, не вдохновение, не свободное и наивное творчество породило эту странную повесть, а что-то вроде… как бы это сказать? — не то умничанья, не то претензии… Может быть, мы ошибаемся, но почему ж бы в таком случае быть ей такою вычурною, манерною, непонятною, как будто бы это было какое-нибудь истинное, но странное и запутанное происшествие, а не поэтическое создание?»^[2] Критик «Санкт-Петербургских ведомостей» Эдуард Губер повторил упрёки Белинского: «…что было сперва однообразно, потом сделалось скучно до утомления, и только немногие прилежные читатели, да и те по обязанности, прочитали до конца… „Прохарчина“. Это горькая, но чистая правда, которая должна была опечалить человека с таким решительным дарованием, как г. Достоевский».

С мнением «Санкт-Петербургских ведомостей» совпало мнение критика журнала «Москвитянин»: «…видно, что г. Достоевский не без таланта, но талант этот по признанию даже самых жарких поклонников его, принял какое-то утомительное для читателя направление, юмор автора большею частию не в мысли, а в словах, в беспрерывном и несносном повторении одних и тех же выражений, сплошь и рядом скопированных с манеры гоголевского рассказа (недостаток, общий впрочем, всем последователям так называемой натуральной школы)». Отрицательным был отзыв на рассказ Аполлона Григорьева: «Акакий Акакиевич гоголевской „Шинели“ сделался родоначальником многого множества микроскопических личностей: микроскопические печали и радости, мелочные страдания, давно уже вошедшие в обыкновение у повествователей, под пером г. Достоевского и г. Буткова доведены до крайнего предела <…>. Мелочная личность поражена тем, что существование её не обеспечено, и вследствие этой чрез меру развившейся заботливости утрачивает человечность — таков Прохарчин»^[2].

Единственным хвалебным откликом на выход рассказа было выступление критика «Отечественных записок» (где, собственно, и появился рассказ) Валериана Майкова. Он вступился за социально-психологическую идею рассказа, настаивая на том, что Достоевский «хотел изобразить страшный исход силы господина Прохарчина в скопидомство, образовавшееся в нём вследствие мысли о необеспеченности». Вместе с тем критик посетовал, что на «выпуклое изображение» главного героя Достоевским не потрачена «хоть третья часть труда, с которым обработан Голядкин», его надежда состояла в том, чтобы писатель «более доверялся силам своего таланта» и не поддавался меняющимся мнениям критиков и «посторонним соображениям»^[2].

Наиболее аналитично подошёл к произведению Достоевского Николай Добролюбов: В статье 1861 года «Забитые люди» он выстроил ряд сходных образов писателя и указал на гуманную ценность творчества Достоевского. Добролюбов отметил своеобразие характера Прохарчина по сравнению с характерами Макара Девушкина и господина Голядкина. Бедность и забитость Прохарчина привели к тому, что тот «не только в прочность места, но даже в прочность собственного смирения перестал верить», «точно будто вызвать на бой кого-то хочет…»^[2].

Примечания